Семка-рэкет
(рассказ)
Семена Титыча Урнышева в деревне звали по-разному. Кто - Семка-Рэкет, а кто и попроще — Мягкая Мебель. Главное, чем отличался он от остальных односельчан, это величиной туловища и кулаков. В избу Семка входил, переламываясь в пояснице, словно ученический циркуль в коленке. А во всем остальном Титыч ничем от соседей не разнился, в общем, после бани рожа у него становилась, как и полагается, - свекольно-красной.
С детства Семушка был неразговорчив и нелюдим. Жили они с матерью вдвоем в доме умершей бабки. Отца еще по молодости до смерти заломал косолапый разбойник. После восьмого класса пошел Семка работать в совхоз скотником, коровам крутить хвосты, чтобы лучше доились.
Так молчун всю бы жизнь и прожил, занимая эту немудреную, в общем-то, для его силушки должность, но страну как-то вдруг в один момент перекособочило, и работы в совхозе, да и самого Вашкурского отделения этого самого совхоза, не стало. Но с голоду народ не помер.
Деревушка Вашкур, словно шея у незамужней лебедушки рябиновыми бусами, была окружена лесными озерами, в которых рыбы - черпай, не перечерпаешь. Кинулись вашкурские мужики, как говорится, «в разнос» - одни водку, купленную на единственное деревенское золотишко - картошку, жрать, другие плести сети, морды, боты.
- Семка, - кричала на него мать, Мария Федоровна, стряпая с утра нехитрый завтрак. - Помрем ведь с голодухи-то. Чего валяешься?
- Да ну, мамк... - шлепал он губами со сна и отворачивался к стене с засаленными от его боков обоями.
- Иди в лес, иди с мужиками сговорись дачу кому строить или баню... Что ты валяешься?
Семка отмалчивался. Его ломала внутренняя, никому и даже его мамке не понятная тоска. Вот, не хочется ничего делать и все тут. Был бы скотный двор, это понятное дело - работа. А в лесу-то что? А на озера ходить, так он и пацаном никогда не рыбачил. Не любит просто. Не уважает рыбу ловить. Да и с дачниками свяжешься, все одно - обманут.
- Ну, так женись хотя бы, увалень, ты бестолковый, - горько восклицала мать, ставя на стол чугунок с парящей картошкой.
- Да ну, мамк... - только и отвечал Семка, подсаживаясь к столу.
- Ведь сорок уже скоро... - продолжала доставать Мария Федоровна.
На стене мирно тикали часы с кукушкой и чугунными еловыми шишками на цепочках. Жужжала не убитая с утра матерью муха.
- У людей дети как дети, а ты у меня — горюшко...
Из голбца под русской печью вынырнул котофей Штирлиц. Рыжий и полосатый. Он стал тереться о Семкины босые ноги и, громко урча, выпрашивать, что подадут. Титыч отломил щепотку хлебца, отщипнул чуточку рассыпчатой картофелины, скатал все в один шарик и сунул угощение под стол. Кот замолк и стал жадно глотать пищу. Мать не унималась:
- Забор поправь, а то соседские коровы скоро всю картоплю повытопчут… Козам веников бы надрал, да и сено скоро косить, а у тебя грабли не налажены...
А Семке все нипочем, сидит, жмурится, словно котофей, уминает картошку, захлебывает козьим молоком и ни о чем таком серьезном не думает.
Так они с матерью и жил. Нельзя сказать, чтобы душа в душу, но никто никого не обижал. Матушка поворчит, поворчит, да и даст дитя-е-переростку пряничек. Пусть сухонький, не разгрызть, может, еще с «перестройки» сохраненный, зато сладенький.
Как ни крути, а жизнь наново начинать было нужно. Это Урнышев понимал. Но вписаться в общею колею, волчьих отношений, хоть ты тресни, не умел.
Выручил случай.
Сосед, живший через два дома от урнышевской избы, Петруха Коновалов, тоже, как и Семка, по деревенским меркам совсем не пьющий, подвизался пахать на какую-то немецкую фирму. Скупал у деревенских лисички. Этой грибной мелюзги в округе хоть косой коси. Петр Васильевич за лето разбогател, к осени прикупился, жену, детей и себя приодел. Одна беда, стали его вашкурцы за это недолюбливать и пакостить при каждом удобном случае. То сенокосные угодья коровами потравят, то силки на охотничьем путике посшибают, то сетки на озерах порежут, то днище у плоскодонки порубят...
А случилось и такое, что старуха Ватрушкина, известная в деревне воровка и побирушка, поклялась сударкам спалить коноваловские сараи вместе с животиной. Не жаль. Проклятый мироед Петька ей на бутылку не отстегнул.
- Вот тут-то репу и зачешешь, - жаловался Петька, придя в гости к единственному постороннему человеку, который его по-прежнему любил и уважал, к бывшему однокласснику - Семке.
Семка, макнув граммульку, раскраснелся, как после парилки, и сидел довольный, молчал, словно рыба об лед. Так что разговор у гостя, в основном, клеился с матерью тихони Урнышева.
- Так вот что я, теть Маш, скумекал, - плел беседу Петька. - Хочу нанять Семена в охранники... Хватит вам бедствовать. Будете под моей «крышей» жить.
- Как это? — насторожилась Урнышева. - Что у нас своей избы нету, что ли?
Семка тоже пытался принять участие в разговоре, но только пыхтел и размахивал руками.
- Да, нет же, будете у себя жить, но Семке я стану платить за охрану мою и моей частной собственности.
- Сторожить, что ли, твою избу? - подозрительно спросила тетка Маша.
- Да, и я ему за это буду выплачивать, когда едой, а когда и деньгами...
- А-а, - обрадовано всплеснула руками хозяйка. - Он работать будет сторожем на тебя, как раньше батрачили на кулаков.
- Вот-вот, именно, только по дружбе и без эксплуатации человека человеком... Ты-то, Семен, как, согласен?
Не успел Урнышев ничего промычать, как тетка Маша подскочила к своему дитяте-переростку и стала трясти его за упругое плечо:
- Ну, пень, молчит... Тебя уважаемые люди спрашивают, быстро отвечай «да»...
- Ну, мамк... - только и выдавил из себя Титыч.
К вечеру, допив бутылку, поручкались на согласие.
Так и превратился молчун Урнышев постепенно из Мягкой Мебели в Семку-Рэкета. Он теперь и за домом Петьки Коновалова присматривал и с должников для хозяина сливки снимал. Придет, бывало, к задолжавшему за коноваловскую щедрость, подопрет макушкой притолоку и пробубнит:
- Ты, хреновина, отдай Петру Васильевичу деньги, он просил... Смотрит из-под белесых бровей стальными буркалами и молчит - оторопь берет, просто жуть. Если денег в доме нет, заберет ту вещь, которая Петрухе нравится и уйдет. А сам Петр Васильевич, тоже без работы не сидел, сколотил из нескольких малопьющих мужиков бригаду шараш-монтаж дачи строить и на этом, кроме лисичек, стал еще капусту прирубать.
Немного потерпели деревенские Семкин рэкет и попытались, было, пожаловаться участковому, который жил в соседней деревеньке. Но тот только плечами пожал. Все, мол, правильно по людским законам, долги нужно отдавать, юридически придраться сложно.
У тетки Марьи жизнь расцвела, словно ноготки под окошком. Приоделась она, щеки налились былым соком. Одного в доме до полного счастья не хватало - послушной сношеньки да внучат. А Семке все трын-трава, недосуг на местных девок смотреть. Ему, видите ли, американские девки из видиков нравятся, спасу нет.
Петр Васильевич Коновалов тем временем все богател и богател. До того поднакопился, что купил бортовую «Газель». Аппетит, как известно, приходит во время еды — вот и решился он открыть свой магазин. Приволок из леса брошенный лесниками балок на колесах, отремонтировал его, пристроил крыльцо. А завершив плотницкие работы, поехал на своей «Газели» в город за товаром. Чтобы в дороге не грабанули взял с собой и телохранителя - Семку. Да и грузчик в городе не помешает.
Семен Титыч раньше в городе никогда не был - без нужды. А тут выпал такой неблизкий путь. В то, что Петька скинул со своего плеча, приоделся. Получилось ничего себе. Одежда, правда, была немного маловата, Петька тоже мужик не слабый, но в величине туловища явно проигрывал. Но все равно — блеск. Волосы после бани пушатся в разные стороны. Пиджак бордовый, брюки черные, рубаха с воротничком стоечкой синяя - в общем, последний писк. Ах да - носки белые. Мать как увидела — обомлела. Писаный красавец. Проводила молча, но, накладывая Семушке на спину крест, подумала: «Вот бы и невесту нашел, да и пусть его, что городскую, может, и прижилась бы...»
Осенняя дорога, особенно в солнечную погоду, не может не впечатлить любого ездока. Влетит «Газель» на вершину холма, а оттуда открывается такой вид на тайгу, что дух захватывает. Да и панорама столичного города, открывшаяся перед Семушкой через полтора часа поездки, была внушительна. Урнышева всю дорогу не оставляло чувство, будто он смотрит очередной выпуск телепередачи «Вокруг света».
Вашкурские купцы в один день со всеми делами не справились, пришлось устраиваться на ночевку в гостиницу. Номер им дали на двоих. В нем было по-гостиничному уютно, в общем, Семке понравилось. Он снял с себя пиджак, туфли, носки и с удовольствием растянулся на кровати. Есть ему не хотелось. Переполненный увиденным, мозг не мог думать о еде, поэтому Петр Васильевич пошел ужинать в ресторан на первом этаже один.
В дверь негромко, но настойчиво постучали. «Кто бы это? — опасливо подумал Семка. Он все никак не мог прийти в себя от нахлынувшего на него потока впечатлений и информации. Титыч настороженно сел, шлепнув босыми ногами по полу и, постаравшись придать своему басовитому голосу еще большую значимость, сказал:
-Н-ну...
Дверь отворилась, и в номер заглянула девчушка, как показалось Семке, лет семнадцати. Она оценивающе осмотрела содержимое комнаты вместе с ее обитателем и плаксиво-капризным голоском произнесла:
- Войти можно?
Семка от такого вопроса оторопел еще больше и, спрятав под кровать, на которой сидел, ноги-лыжи с давно не стриженными ногтями, ответил однозначно:
-Н-ну...
Незваная гостья восприняла его крутое нуканье, как разрешение и вошла. Постояла, как бы в задумчивости посреди номера, а на самом деле, давая этому белобрысому болвану рассмотреть себя, как следует. Девушка была одета броско, словно кукла Барби, в очень короткое платьице из какого-то дорогущего материала. Фигурка тоненькая, личико можно без преувеличения назвать миленькой мордашкой с пухлыми губками.
- Я сяду сюда, - сказала она уже не капризно, а по-деловому.
И плюхнулась в одинокое продавленное кресло у окна, при этом показав хозяину номера все, что хотела: в вырез спереди плотненькие на вид грудки, в разрезы по бокам платья - тончайшие кружевные трусики под прозрачными телесного цвета колготками.
Урнышев был приведен в естественное для подобного склада деревенских мужиков состояние шока. Девушка с минуту молчала, рассматривая человека, сидевшего напротив, потом буднично произнесла:
- Меня зовут Люся, у меня мама учительница... А тебя как зовут? Семка засунул свои копыта еще дальше под кровать и почему-то буркнул совсем не то, что хотел:
- Рэкет...
- Ой, как смешно! - всплеснула руками гостья и залилась переливчатым девичьим смехом, который чуть в конец не свел обалдевшего Семку с ума. - Ты крутой... крутой и большой. Как шкаф.
В дверном проеме без стука показался какой-то мужик с налысо обритой головой. Глянул на происходящее и снова скрылся в коридоре.
Увидев его, девушка подобралась, словно молодой солдат-первогодок, заметивший в другом конце казармы сержанта, недовольного мастикой на полу, перестала смеяться и строгим голосом спросила:
- Рэкет, у тебя деньги есть?
Семка утвердительно качнул головой:
- Ну, есть.
- Я тебе нравлюсь? -Н-ну...
- А трахнуть меня хочешь, за чуть-чуть этих денег?
- Чо-о...
- У тебя ведь их много, а?
На это Урнышев Семен Титыч не нашелся что сказать. Он готов был умереть от стыда за себя, но не знал, как это сделать. Вдруг во спасение дверь в номер резко отворилась, и вошел смеющийся Коновалов:
- О, Семка, прогрессируешь, зря время не теряешь, бабу снял. Как тебя кличут, милашка?
- Люсьена, - девушка теперь уже с интересом рассматривала Петра Васильевича.
Урнышев собрался с силами и выдавил из себя ярчайшую по многословности тираду:
- Ты, это, того, Петруха... Она за деньги хочет, того, ну, это...
- Что это? - переспросил Коновалов, остановился посреди комнаты, осмотрел девицу и презрительно процедил:
- Эта пигалица за деньги... Ты, что валютная проститутка? Тоже мне ночная бабочка. А ну дергай отсюда, мокрица несовершеннолетняя! Да мы сейчас настоящих баб за пожрать найдем...
Девушка привычно вскочила и шмыгнула к двери. В ее работе мордобой дело обычное. На ее визг входная дверь с грохотом отворилась, и в проем сунулся давешний лысый здоровяк.
- Эй, вы, потише с девушкой, а то мало не покажется... Петька изумленно всплеснул руками:
- Елы-палы-намоталы, ну, точь-в-точь, как в видиках... ссукинер, поди?
- Я те, падла, Щас сделаю ссукинера! — паренек двинулся на Петра Васильевича.
Но тут Семку обуял с невероятной силой профессиональный зуд в руках. Он, перехватив Лысого поперек тела, быстро кинул его в коридор. Коновалов тем временем захлопнул дверь и щелкнул замком.
Послышались дробь женских шагов и хрипловатый удаляющийся голос:
- Ну, все, падлы, вы оба покойники...
Но, несмотря на угрозу, больше ничего сногсшибательного ни в этот вечер, ни ночью, ни утром не произошло. А уже после обеда, затарив под самую макушку фургон, Коновалов и Урнышев мчались на «Газели» домой в Вашкур по серой трассе с блеклым в дождливую погоду придорожным лесом.
Жизнь в деревне текла своим чередом. Только Семка все не находил себе покоя после той памятной поездки. Лишь закроет глаза - стоит перед ним девчушка из гостиницы и улыбается, призывно машет руками:
- Семушка, Семушка, иди ко мне, мальчик мой, голуба моя.
И никуда от нее не денешься, ни в бане, ни в лесу на охотничьей тропке. Никуда. Куда ни бросит свой взгляд Титыч, о чем ни подумает
- везде присутствует Люся, у которой мать-учительница.
- Что с тобой, Семка? - частенько спрашивала Мария Федоровна.
- Как заполошенный весь.
И Петька толком ничего сказать не может о том, что же случилось с его телохранителем. Только плечами пожимает.
Так прошли осень и зима. А по весне Семка-Рэкет, подвязав все свои дела с Коноваловскими должниками, засобирался в город. Петька предложил на его «Газели» прокатиться за товаром. С того первого случая несколько раз уж ездил, но брал с собой в помощники выпивоху двоюродного братца, а Семку оставлял на хозяйстве, закрома сторожить. Но Титыч отказался. Сам, мол, хочет один съездить. Дело, мол, у него в городе. А какое, пока секрет, вдруг не выгорит.
Да ведь и поехал, молчун окаянный, зачем, даже матушке не сказался. А в чем оно, счастье человеческое? Кто его знает... Кто знает, тот, наверное, и счастлив.
Сыктывкар: литературный альманах. – Сыктывкар, 2007. – С.7-13
